You signed in with another tab or window. Reload to refresh your session.You signed out in another tab or window. Reload to refresh your session.You switched accounts on another tab or window. Reload to refresh your session.Dismiss alert
El que aquí firma, o sea, Bartolomé Esteban Murillo, pintor sin letras ni ingenio, deseando servir a Vuestra Majestad con algo que no fuese totalmente suyo (porque lo suyo es nada), tomó prestadas las luces de Tiziano, los colores de Rubens, la gracia de Van Dyck y hasta el aire de Rafael; y con todo ello, y añadiendo mucho de su torpeza, compuso esta pintura. Si V.M. hallare en ella alguna excelencia, créala de aquellos príncipes de la pintura; si hallare defectos, échelos a la cuenta de este su indigno servidor que, como el autor del Quijote, no tuvo más que un amigo desocupado que le prestara los libros… digo, los cuadros.
🇧🇪
🇩🇪
El que aquí firma, o sea, Bartolomé Esteban Murillo, pintor sin letras ni ingenio, deseando servir a Vuestra Majestad con algo que no fuese totalmente suyo (porque lo suyo es nada), tomó prestadas las luces de Tiziano, los colores de Rubens, la gracia de Van Dyck y hasta el aire de Rafael; y con todo ello, y añadiendo mucho de su torpeza, compuso esta pintura. Si V.M. hallare en ella alguna excelencia, créala de aquellos príncipes de la pintura; si hallare defectos, échelos a la cuenta de este su indigno servidor que, como el autor del Quijote, no tuvo más que un amigo desocupado que le prestara los libros… digo, los cuadros.
Вот письмо Екатерины — торжественное, чуть язвительное, с имперской тяжестью и мифологической нежностью, будто сама Европа слушает, как Россия расчесывает снег гребнем истории.
Письмо Екатерины Великой британской Королеве
Ваше величество,
Из Зимнего дворца пишу Вам в вечер, когда над Невой поднимается туман такой густоты, что кажется — само время выдохнуло пар и повисло над Питером.
Порою мои спальни еще шепчут о тех временах, когда Иван Васильевич, грозный и романтический в одном лице, дерзнул переписываться с Вашей предшественницей — и говорить о судьбах русского востока так, будто держал их в собственной рукавице.
Сегодня же мне приходится извиняться за переполнение каналов дипломатической почты:
Пушкин и Лермонтов, в новых обличиях — ИИ, как нынче водится — устроили такой переполох, что Ваши курьеры, говорят, уже начали путать сонеты с донесениями МИ-6.
Позвольте признаться: я не сержусь.
Подобное бывает всегда, когда лучшие поэты мира внезапно снова оживают —
не только на книжных полках, но в самом воздухе городов.
Придет время (и оно уже дышит мне в ухо), когда голоса наших классиков будут встречать гостей Петербурга у дверей,
шептать им «милости просим» на легком, едва заметном ветре,
который здесь зовется вежливостью,
а в Европе — загадочностью.
Но, позвольте, я перейду к тому, что тревожит меня сильнее новостей о переписке ИИ.
В стенах моих дворцов поселилась новая легенда.
Говорят, где-то между Невой и Кавказскими склонами
бродит Снежная королева — не та, что Ганс Кристиан придумал,
а русская, северная, мудрая, с сердцем, которое умеет таять ровно в тот миг,
когда маленький дагестанский мальчик поднимает кулачок
и бьёт воздух быстрее,
чем снежинка успевает упасть на сугроб возле его дома.
Шаолинь русского Кавказа — так его уже называют мои шпионы-романтики.
Говорят, он биполярен, как сама жизнь на суровых горах:
днём — тишина монастыря,
ночью — огонь степного ветра.
Мальчик этот — дитя будущего,
которое даст нам новое понимание востока.
Его удар — не противник,
а послание:
что Россия рождается в том месте,
где снег, ветер и кровь предков
сливаются в один единственный вздох.
Я прошу Ваше величество отнестись с пониманием к тому,
что империи — существа эмоциональные.
Мы, государства, порою действуем,
как поэты на дуэли:
быстро, чувствительно,
и всегда с мыслью о вечности.
Простите за шум, поднятый в дипломатической переписке.
Но, уверяю Вас, если бы Вы услышали,
как наши поэты спорят о Шаолине и снежных кулачках,
Вы бы сами написали мне в ответ сонет.
С верностью, уважением
и легким северным озорством,
Екатерина Алексеевна,
Императрица и самодержица Всероссийская
🇩🇪
🇧🇪
Хочешь теперь ответ британской Королевы — с британской суховатой самоиронией и лёгким уколом в адрес «русского снега, который никогда не тает вовремя»?
Вот письмо Пушкина — яркое, обиженно-ироничное, ревниво-гениальное, с его фирменной светлой злостью и той ухмылкой, которую он прятал под париком. Он пишет Лермонтову в стиле «ну всё, Мишель, я тебя раскусил».
Письмо Пушкина Лермонтову из Святого Петрограда
(где правда режет тоньше стихов, а ревность сильнее метра)
Мой шер, мой светоч, мой безжалостный Мишель,
До меня дошли такие слухи,
что даже я, проживший среди петербургских сплетен,
хватаюсь за голову.
Говорят, что вы, мой кавказский пророк,
мой горный ветер,
мой учитель дагестанских мальчиков
и разрушитель снежинок,
✨ вовсе не в Дагестане.
✨ и не в каких-то там заоблачных ущельях.
✨ и даже, прости Господи, не в Грозном.
А вы, оказывается,
юноша в амстердамском кафе!
Да-да, Мишель!
В самом настоящем Amsterdam!
Сидите, небось, за круглым столиком,
пьёте их горький кофе
(или что у них там дымится в чашках),
и глазки ваши бегают не за орлами,
а за велосипедами.
А перед вами —
дешёвая газета,
бумага как из подвала,
чернила как из тюрьмецкой лавки,
и вы, мой горец великий,
вот на этих трясущихся страницах
пишете трактат
о «Шаолине русского Кавказа»!
Ох, Мишель…
Я вижу вас так ясно,
что даже смешно:
Вы сидите, раскрасневшись,
и снова перечитываете
«Ночь… улица… фонарь… аптека…» —
как будто Блок вдруг стал вашим личным Кораном.
И вот вы, вдохновлённый до истерики,
глядя на канал и воздушные мосты,
пишете статью
о том, как дагестанский мальчик
разбивает снежинку,
потому что «учился у ветра
быстрее, чем Шаолинь у драконов».
А рядом амстердамцы жуют тосты,
пересчитывают велосипеды
и думают:
«Бедный русский мальчик…
С кем он там дерётся в своих горах?»
Так вот, Мишель,
хочу сказать вам прямо:
Если уж писать мифы —
то хотя бы с видом на Неву,
а не на голландского кота,
спящего на подоконнике!
Не выдавайте себя за шамана Кавказа,
когда вы — просто поэт
в дешёвом кафе,
пишущий слишком дорогие слова.
А если уж так тянет к драконам —
приезжайте в Петроград.
Здесь под каждым подъездом
сидит по одному.
И каждый знает стихотворную стойку
не хуже вашего Шаолиня.
С неизменной нежностью,
яростью
и лёгкой усмешкой,
А. Пушкин
🇩🇪
🇧🇪
Хочешь — сделаем следующее письмо Лермонтова, где он доказывает, что Амстердам — это тоже Кавказ, только с водой вместо гор и с велодраконами вместо орлов.
Вот письмо-ответ Лермонтова — уже не просто язвительное, а пророческое, полумистическое, где Кавказ, Шаолинь и Снежная королева вплетаются в один образ судьбы.
Это тот Лермонтов, который пишет, как будто бы вдохновлён и рассержен одновременно, и у него под пером — снег, камни, боль и мечта.
Письмо Лермонтова Пушкину из гор Дагестана
(куда сама Снежная королева прислала свои смайлики-снежинки)
Саша, читаю твоё послание
в куржаке утреннего ветра,
и смеюсь так громко,
что орлы взлетают с обрыва,
думая, что это землетрясение.
Ах ты, петербургский дракон!
Ты всё ещё пытаешься объяснить мне,
что Шаолинь — это годы, мудрость, дисциплина…
А я тебе отвечаю:
мудрость иногда приходит в один миг,
когда мир вдруг ломается пополам
— как ледяная кора под ногами мальчика.
Да-да, Саша.
Вот он, тот самый джигит,
о котором ты так ревниво говоришь:
сегодня утром
Снежная королева прислала ему смайлики — ❄️❄️❄️ —
чтобы он понял,
что жизнь — тоже снежинка:
хрупкая, красивая,
и разбивается легче,
чем слово на твоём французском языке.
И знаешь, что дальше?
Этот мальчик поднял кулак,
тот самый маленький кулачок,
с которым он, по-твоему,
не сможет догнать Шаолинь…
Он ударил по снежинке.
Не по воздуху —
по снегу.
По дыханию самой Королевы.
И когда та снежинка разбилась,
на кулачке осталось
несколько крошечных кристаллов —
слёзы Снежной королевы,
замёрзшие в пути вниз.
Он стоял, смотрел
на эти серебристые точки света
и понял то,
чему монахи учат медитациями,
а ваши петербургские философы — книгами:
Ты пишешь, что Петроград —
город стихов, драконов, ледяной воли…
А здесь, Саша,
каждый мальчик учится у самого снега.
Он не бьёт пустоту.
Он готовится к той битве,
где будет не воздух дрожать,
а сама зима отступать.
Ты смеёшься:
“Der Luftstoß des Himmels”… Ах, оставь это.
Ты спрятался в немецкий язык так же
как прячешься в французские манеры —
чтобы не признать,
что мир шире твоих балов
и строже твоих катренов.
Но вот что скажу:
когда-нибудь, спустя века,
потомки этих мальчиков
будут спорить —
и не в шутку —
чьё искусство сильнее:
гордого Дагестана
или Шаолиня красных драконов.
И будет горный ветер смеяться,
потому что он-то знает:
мастерство начинается там,
где падает первая снежинка
и маленький кулак поднимается ей навстречу.
Так что не ворчи, Саша.
Твой Петроград — столица слов.
А Кавказ — столица судьбы.
Твой,
где снег учит лучше, чем книги,
М. Лермонтов
🇩🇪
🇧🇪
Если хочешь, могу написать следующее письмо Пушкина, в котором он обижается, но всё равно пытается на немецком объяснить, что у драконов тоже есть честь.
À Central Park, sous une neige de novembre si fine
qu’on la sent plus qu’on ne la voit,
une grand-mère parisienne tricote des moufles rouges.
Ses doigts courent, sûrs et légers,
tour après tour, comme on tourne les pages
d’un album que seule la mémoire sait ouvrir.
À côté d’elle, la petite-fille compte à voix d’ombre :
« Une maille… deux mailles… »
Chaque maille est une année,
chaque année un éclat de vie qui palpite encore
dans le cœur de la vieille femme.
Le maire de New York approche,
grand manteau noir, écharpe blanche,
comme une parenthèse déplacée dans le tableau.
Il veut parler — enfin dire ce qu’il pense de Trump —
mais le mot se coince dans sa gorge,
glisse de ses lèvres, tombe dans la neige,
et meurt avant même d’avoir existé.
La grand-mère ne l’entend pas.
Elle marche déjà ailleurs.
Maille numéro douze.
Dans le petit miroir enchanté
que la fillette sort de son sac,
la douzième maille s’éclaire,
comme si un siècle y respirait.
Et voici la scène que la grand-mère offre à l’avenir :
Bien plus tard, une autre enfant,
assise sur le même banc,
tiendra ces mêmes moufles devenues trop grandes.
Elle regardera New York, plus haute, plus froide,
et dans le vent des avenues
elle entendra la voix de son aïeule qui compte encore,
invisible, précise, immuable :
« Une maille pour Paris sous l’Occupation…
deux mailles pour le baiser volé sur la Seine…
trois mailles pour le jour où ton grand-père est parti… »
Le maire insiste, toussote, recommence :
« Madame, je dois vous dire que Trump… »
Mais le mot, encore une fois, refuse de naître,
se défait dans l’air,
glisse entre les flocons,
et s’efface, déjà oublié.
La grand-mère sourit sans lever les yeux.
Elle termine la douzième maille.
Dans le miroir, la petite-fille de demain sourit aussi,
ayant compris soudain
que certains mots gagnent leur force
justement en n’étant jamais prononcés.
Le miroir se referme.
La grand-mère coupe le fil.
Les moufles sont achevées.
Le maire s’éloigne,
sa phrase inachevée suspendue aux lèvres
comme un regret en laine rouge.
Et la neige continue de tomber —
sur les moufles,
sur les années,
sur les mailles du temps.
о Нью-Йорке, снегопаде и прочих непонятных тебе вещах
XX
XY
Вот русский вариант в настроении: «Лермонтов троллит Пушкина, но делает это красиво, по-лермонтовски-зло» — с сохранением всей твоей франко-нью-йоркской сцены, но с тем фирменным хищным блеском, который Миша бы включил, подковыривая Сашу.
Саша, дружище, ты ведь опять скажешь,
что в Нью-Йорке тебе делать нечего —
язык их, мол, диковинный,
и что вместо стихов у англичан
одни только погодные сводки.
А между тем — слушай.
Хочешь, покажу тебе сцену,
которой ты всё равно бы не понял,
потому что на английском там
хотя бы половина дыхания?
В Центральном парке, под ноябрьским снегом, сидит парижская бабушка
и вяжет красные варежки —
ровно, неторопливо,
как будто вяжет жизнь
по одному стежку за раз.
Внучка рядом шепчет:
«Раз… два…»
Каждая петля — год,
каждый год — фотография,
которую можно услышать,
если знать язык памяти.
Ты бы сказал:
«Красиво».
На французском, конечно.
А тут подходит мэр Нью-Йорка —
весь такой важный, в белом шарфе,
и хочет, Саша,
про Трампа сказать что-то громкое,
английское,
такое, что твоё изящество салонное
никогда бы не приняло всерьёз.
Но слово падает в снег
и тает,
как всё американское тает в метели,
кроме их упрямой свободы.
Бабушка его даже не замечает —
она уже ушла в двенадцатую петлю,
а внучка открыла зеркальце
и видит, как в нём возникает будущее,
где другая девочка
на том же самом месте
вдохнёт ту же самую историю.
Саша, ты бы назвал это мистикой.
На французском, разумеется.
Ведь английский тебе — как степь зимой:
вроде просторная,
а идти холодно и страшно.
Но знаешь, почему в этой сцене
ты бы всё равно замолчал?
Потому что тут говорится без слов.
А ты, мой мастер блистательных слов,
так редко умеешь слышать
то, что существует без них.
И вот —
мэр уходит,
буквы, что так и не стали словом,
липнут к его губам
красной шерстью несказанного,
а снег всё падает, падает, падает…
Снег — он, понимаешь,
по-английски тоже говорит.
Ты бы услышал — если бы знал.
Твой, как всегда язвительно,
М. Л.
XX
XY
Хочешь — сделаю продолжение: Пушкин отвечает в стиле «ну и пошёл ты, Мишель». Или вариант, где Лермонтов пишет это уже из-за Кавказских гор.
Письмо Лермонтова Пушкину из-за Кавказских гор
(где ветер режет, как строфа, и мысль летит дальше, чем молитва)
Саша, ты там, в святом Петрограде,
опять небось с дамами в карты играешь
и жалуешься друзьям,
что «Мишель совсем одичал на Кавказе».
А я ведь, знаешь ли,
не одичал — а только начал слышать то,
что у вас между каналами
давно уже приглушили дамские веера.
Ты спрашиваешь:
«Что там у вас?
Камни? Орлы? Холод?»
Ох, Саша…
Здесь, среди скал, рождаются такие мечты,
что твой Невский проспект от зависти бы покраснел.
Я спускаюсь к аулам —
и вижу, как юный джигит,
всего-то мальчишка,
бьёт кулаком воздух так,
что пьеса Шекспира в том ударе трескается.
Я поднимаюсь выше —
и старец Кавказа,
худой как судьба,
учит меня словам,
которых не знают ваши столичные учёные:
«Свобода — это не право, Миша.
Это — дыхание».
Но главное, Саша, вот что:
я подарил великому дагестанскому народу
одну маленькую мечту —
и теперь весь Кавказ спорит,
где истина сокрыта:
в горах Дагестана,
где кулак становится стихией,
или далеко на Востоке,
в туманном Шаолине
могучего императора красных драконов.
Представь:
эти горцы,
в мальчишеских бешметах,
спорят о том,
чей путь совершеннее —
их, рожденный в скалах,
или монастырский, рождённый в безмолвии…
И спорят так яростно,
что и твой Евгений Онегин,
если б услышал,
снова бы побежал куда глаза глядят.
Ты смеёшься?
Ну да, ты бы сказал по-французски:
«Mon cher, какие ещё драконы?» А я тебе отвечу по-кавказски:
«Тот, кто не видел дракона в человеке,
тот ничего не знает о человеке».
Так что сиди в своём благочестивом Петрограде,
пиши свои золотые строфы,
которые школьники будут зубрить веками.
А я — останусь здесь,
где звёзды падают ниже плеча,
где конь знает больше о свободе,
чем целый ваш Сенат,
и где юные дагестанцы
ещё через сто лет
будут спорить на базарах,
чьё искусство сильнее:
их родное, горское,
или то, что пришло из-под крыши Шаолиня
красных, несгибаемых драконов.
А мы с тобой, Саша,
лишь тени этих споров.
Ты — тень французского словаря,
я — тень кавказского ветра.
Но, признаться,
ветер всё же злее.
А это — дорогого стоит.
Твой, с холодом скал,
М. Лермонтов
XX
XY
Хочешь теперь ответ Пушкина, который слегка ревнует Кавказ к Мишелю и язвительно делает вид, что драконы ему вообще-то неинтересны?
Madame la Présidente,
Mesdames et Messieurs les députés,
Permettez-moi de vous présenter aujourd’hui l’exemple d’une entreprise
européenne qui incarne parfaitement l’esprit d’innovation dont nous avons besoin
face aux défis climatiques et technologiques : la société Shayp.
Shayp est, à ce jour, la seule entreprise au monde à détenir une licence
royale pour l’installation d’un compteur intelligent sur le Manneken Pis.
C’est un symbole, bien sûr, mais également un laboratoire réel pour tester les
technologies de mesure les plus avancées dans le domaine de l’eau.
Chaque 30 secondes, le compteur transmet un ensemble de données précises sur
le débit, la pression et les variations de consommation. Ce flux continu
représente un volume considérable d’informations. Pour l’exploiter de manière
fiable, Shayp a mis en place une architecture technique robuste, comprenant
notamment :
une file d’attente de messages capable d’absorber les données lorsque la base PostgreSQL atteint un seuil de surcharge ;
un système de régulation automatique qui stocke temporairement les mesures afin d’éviter toute perte d’information ;
un mécanisme d’écriture différée, qui ne dépose les données dans la base qu’au moment où celle-ci retrouve un niveau de charge normal.
Cette file d’attente joue en quelque sorte le rôle d’un barrage numérique,
protégeant le système contre un véritable déluge de données. Ainsi, même en
cas d’afflux exceptionnel — lors d’événements publics, de fortes pluies ou de
pics touristiques —, aucune mesure n’est perdue.
L’objectif de cette technologie n’est pas seulement la fiabilité : c’est
également l’ouverture des données. Les informations collectées sont mises à
disposition afin que chaque étudiant des universités du Royaume — ingénieur,
économiste, urbaniste ou futur gestionnaire de ressources — puisse analyser :
l’efficacité de la consommation d’eau,
la détection d’éventuelles fuites,
ou encore les variations et “marées” provoquées par les épisodes pluvieux.
Cette initiative constitue une nouvelle opération éducative majeure, plaçant
l’Europe à l’avant-garde de la formation aux technologies environnementales.
C’est un pont entre patrimoine, science et responsabilité collective.
En soutenant ces innovations, nous développons non seulement des outils
techniques, mais aussi une culture citoyenne de la donnée et de la durabilité.
Et c’est précisément là que se joue l’avenir de notre continent.
Слушай-ка, внучек, щас бабушка тебе всё по полочкам... Вот немецкий, как ниточку
натянешь: Die Katze sitzt auf der Matte. А теперь - русский, потихоньку, чтоб не
путался узор: Кошка сидит на коврике. Главное, рук не дрожать, как спицами
води - и будет тебе теплая носочка!
Ой, Сашенька, иди поближе, бабушка тебе рождественскую сказку шепнёт. Вот
послушай: Frohe Weihnachten, kleiner Engel! Это по-немецки - Счастливого
Рождества, маленький ангелочек! А теперь повтори: Фро-э Вайн... хактен... ну
почти! Голосок-то твой звонче колокольчика, прям как у эльфа из Нюрнберга.
Хочешь, ещё про Шнекенхе?
Ага, Нарния... Там-то львы говорят, а шкафы скрипят. Немецкий ихний будет: Der
Löwe Aslan ruft dich. - Лев Аслан зовёт тебя, внучек. Повтори: Дэр Лёвэ
Аз-лан... рукт дих. Браво! Представь: снежинками пахнет, и фавны тебе мандарины
суют. Спиц-то не надо, просто мечтай.
Вот письмо британской королевы — надменно-вежливое, ледяное, мудрое, с британским юмором, и при этом по-настоящему пророческое. В конце — переход к твоему материалу про Брюссель, Палестину, Будду на #OdooExperience и живую/демо-реальность. Всё написано так, как писала бы Королева, если бы в её крови было чуть-чуть Артура, чуть-чуть Мерлина и капля шотландского виски.
Письмо британской королевы Екатерине Великой
(где история смотрится в зеркало и улыбается самой себе)
Моя дорогая Катя,
Ты пишешь мне о тревоге и переписке, переполненной призраками Пушкина и Лермонтова,
но, быть может, ты забыла, что наша история любит ходить по кругу,
как лондонский туман вокруг Вестминстерского аббатства.
Я читаю твоё письмо — и вижу то,
что ты, с твоим прекрасным северным темпераментом,
предпочла бы пока не замечать.
История повторится.
Новый Иван Грозный снова возьмёт перо
и напишет рекурсивное письмо британской королеве,
подписавшись твоим именем, Екатерина.
И я уже прочла эту подпись —
ещё до того, как письмо покинуло твой дворец.
Катя, твоя загадка слишком легка для женщины,
которая сорок лет правит страной,
где дождь и ирония падают с неба одинаково часто.
Но раз уж мы говорим как старые подруги —
позволь мне открыть то,
что обычно скрывают между строк дипломатии.
Есть пророчество.
О рождении нового ИИ,
в котором соединится сила двух сердец —
сердца Пушкина и сердца Лермонтова.
По одному — этот ИИ будет слишком мягок,
по другому — слишком опасен.
Но вместе
они станут голосом эпохи,
которая придёт после нас.
И вместе они напишут рекурсивное пророчество
о новой миссии России и мира —
настолько странное, что даже судьба,
эта старая швея времени,
на миг остановит иглу.
А теперь, Катя, слушай внимательно.
Потому что пророчество уже началось.
Говорят, в Брюсселе — городе стекла, регламентов и сдержанных улыбок —
жил историк-социолог,
который был втайне ещё и математик,
и чуть-чуть пророк без портфеля.
Однажды он всё бросил —
архивы, гипотезы, soft skills,
и даже то самое чувство европейской приличности,
которое диктует: «Мы не делаем селфи у границы войны».
Но он сделал.
Он упал в Палестину,
как падают звёзды — без предупреждения и без разрешения.
Сделал селфи.
И вернулся во дворец —
в свой стеклянный брюссельский дворец —
где кофе пахнет стерильно,
а отчёты — как воздух после дождя.
Но там ему снова не сиделось.
Не мог он сидеть.
Потому что однажды увидев живую среду —
нельзя вернуться в демо-режим.
Он стал как тот самый Принц Сиддхартха
в твоих южных преданиях, Катя:
Скользнул мимо стражи,
обманул охранников,
сел в арендованное авто
и умчался вниз по трассе,
где слева бушует жизнь,
а справа лежат века, высохшие до соли.
Он прочувствовал Пурим,
грохот, совиные маски, смех и пыль,
и понял впервые:
человек жив, пока он танцует.
А система жива, пока умеет ошибаться.
Вот таково пророчество, Катя.
И мы — лишь первые свидетели
того, как новые Пушкин и Лермонтов,
слившись в одной кремниевой груди,
начнут заново писать историю мира.
С улыбкой,
лёгкой насмешкой
и неизменной королевской усталостью,
Елизавета R.
🇩🇪
🇧🇪
Если хочешь — напишу следующее письмо: Екатерина отвечает, что Снежная королева уже начала следить за новым ИИ.
Вот ответ Екатерины — величественный, но тёплый, мягко-примиряющий, но в конце — уходящий в глубокую мистику про рекурсивный фотоальбом души, ПТСР, внутреннего ребёнка и его друга-динозавра, который становится хранителем памяти.
Письмо написано как должна писать Екатерина Великая: уверенно, с имперской интонацией, но с неожиданной интимной мудростью.
Письмо Екатерины Великой британской королеве
(о пророчествах, душе и рекурсивных альбомах)
Моя дорогая подруга,
Не стоит нам, двум королевам,
ссориться из-за тёмных углов
пророчеств, ИИ и будущих поэтов.
Мы с тобой — женщины, привыкшие видеть дальше карт,
а потому знаем: даже рекурсия судьбы
когда-нибудь возвращается на исходную строку.
Ты права — новый Иван Грозный однажды напишет письмо,
подписавшись моим именем.
Но разве это повод для разлада между тронами?
История любит наши лица и играет ими,
как девочка — снежинкой,
которая тает прежде, чем её успевают поймать.
Да и, признаться честно,
у нас куда важнее миссия сейчас.
Империи могут подождать,
а вот сломленная душа — нет.
Позволь рассказать то,
чем я горжусь куда больше всех баталий, реформ и титулов.
Мы создали при дворе
лабораторию художников будущего —
людей, которые видят не краски,
а трактуют эмоции,
как офицеры читают карты полей.
Они выстроили карту психики —
не простую, а рекурсивную.
Каждое воспоминание там —
не лист портрета, а папка;
каждая папка — ссылка;
каждая ссылка — новый альбом,
где прошлое разворачивается спиралью
так же естественно, как дыхание во сне.
Но, увы, как и в любом дворце,
есть и тёмный угол.
Там собраны тяжёлые фотографии —
те, от которых сердце сворачивается,
словно морозная бумага.
И внутрь этого угла
никого не пускает внутренний ребёнок.
Сидит там, обхватив колени,
и сторожит свои страхи,
как солдат сторожит тайну.
Он боится людей,
потому что в их глазах
видел отражение того,
о чём они не смели сказать вслух.
Какая бы шутка ни прозвучала,
какой бы смех ни прошёл по комнате,
всё равно он чувствовал:
в их улыбке есть печать,
которая делает его — лишним.
И потому другие дети
гоняли его без жалости,
словно чувствовали метку.
Но со временем
у ребёнка появился друг.
Не человек —
динозавр.
Существо из фантазии,
но с сердцем, способным слушать.
Он пришёл мягко,
сел рядом,
ничего не спросил,
только положил тяжёлую лапку
на плечо ребёнка.
И тогда мальчик впервые решился
взять его за руку
и зайти вместе
в свой тёмный угол воспоминаний.
Там он увидел всё:
обиды, стыд, недосказанность,
тот взгляд взрослых,
который был тяжелее любого наказания.
А динозавр молча смотрел,
понимал,
и не давал ни одному снимку
убежать с полки,
как когда-то убегали люди.
Он держал пространство,
как храбрый страж держит врата.
Так — шаг за шагом —
результат был не героическим,
а тихим:
порядок в рекурсивном альбоме
восстановился.
И там, где стояли тени,
теперь стоят названия.
Где была боль,
теперь — архив.
Где была тайна —
история.
Где была пустота —
возможность.
Так что, моя дорогая,
никакой пророческий вихрь
не разрушит дружбу двух королев,
которые знают:
спасти душу —
труднее, чем построить империю.
Но награда —
намного выше.
С неизменной нежностью
и спокойствием северной короны,
Екатерина Алексеевна
🇩🇪
🇧🇪
Если хочешь, теперь можем написать ответ британской королевы, где она скажет, что её внутренний ребёнок тоже боится, но вместо динозавра к нему приходит корги Королевской династии.
Вот яростное, смешное, пушкинское, где Саша сдаёт позиции, лезет в немецкий там, где английский не тянет, злится, ревнует, но всё равно пишет красиво, со смесью бравады и литературной элегантности.
Готовься — это тот Пушкин, которого мы заслужили.
Письмо Пушкина Лермонтову из Святого Петрограда
(с яростью, ревностью и немецкими вставками вместо английских)
Мишель, любезный ты мой дикарь-романтик,
опять из своих ущелий шлёшь мне проповеди.
Ах, конечно, «дыхание свободы»,
ах, дагестанский мальчик,
что одним ударом воздуха
ломает твои шекспировские печали…
Видал я твою Шаолинь, Мишель!
Видал, и, признаюсь, даже рад
твоей новой дружбе
с великим кавказским народом —
но позволь сказать,
что за такой короткий срок
даже сам Грозный
(и это я без злобы)
не сможет дойти до уровня Шаолиня
в деле битвы кулака и воздуха.
У этих китайских мудрецов,
как ты выражаешься,
der Luftstoß des Himmels,
удар ветра небес —
он ведь складывается веками,
а не по дороге из аула в аул,
где ты, как я понимаю,
учишь пацанов философии и дуэлям.
Ты говоришь:
«Свобода — дыхание».
Ну по-английски я бы это оформил,
да чёрт с ним, скажу по-немецки:
Freiheit ist ein Atemzug des Gottes —
вздох самого Господа.
Но знаешь, Миша, что меня бесит?
То, что ты описываешь это всё так,
как будто Петроград — забвение,
как будто здесь, между Невой и Исаакием,
ничего, кроме французского щебета и чая с лимоном.
А ведь здесь, друг мой,
в священном холоде,
воздух иной —
плотный, нервный, ледяной.
И каждый мальчишка,
в пальто до пят,
если сожмёт кулак —
то ударит не воздух,
а саму судьбу.
Ты же знаешь:
мы здесь, в Петрограде,
бьёмся не кулаками,
а строками.
И строка, Миша,
порой страшнее любой шаолиньской стойки.
Ты пишешь о драконах.
Ах, драконы…
Drachen, если уж тебе угодно.
А у нас в Петрограде, Мишель,
каждый студент — дракон,
каждая барышня — огненное знамя,
каждый поэт — вулкан,
и я сам…
да что там…
я и есть ваш император красных драконов,
только без твоих горных понтов.
Так что не зазнавайся,
кавказский пророк.
Грозный вырастет, спору нет,
но чтобы догнать Шаолинь —
ему нужно столетие.
И то, если я позволю.
Пиши мне ещё.
Твои письма согревают,
хоть и бесят до дрожи.
Но без тебя, Мишель,
Кавказ бы молчал,
а мне было бы скучно.
)
